|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
© 2004 "Smeh"
ICQ: 234418008
|
|
|
|
|
|
|
"ТВАРЬ ЛИ Я ДРОЖАЩАЯ ИЛИ ПРАВО ИМЕЮ... "
|
|
|
|
|
|
ТЕОРИЯ РАСКОЛЬНИКОВА В ПРОИЗВЕДЕНИИ Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО "ПРЕСТУПЛЕНИЕ
И НАКАЗАНИЕ"
Различие между ницшеанскими установками и глубоко нравственным
пафосом, изначально одушевляющим большую русскую литературу в
решении той же проблемы предстает особенно разительным, когда
обращаемся к роману Достоевского "Преступление и наказание".
Вот они - основные элементы анализируемой "парадигмы, каждый из
которых высвечивает особый аспект сознания индивида, желающего
утвердить себя в качестве "Сверхчеловека", находящегося "по ту
сторону" нравственных норм и моральных законов, значимых, по его
убеждению, лишь для "обыкновенных" людей, но отнюдь не для "необыкновенных"
:
1. Предпосылка сознания этого типа - все то же убеждение на счет
полнейшего отсутствия "высшей правды", возникающее при виде
несправедливостей, творящихся вокруг, и усиливаемое личными
невзгодами и неурядицами; иначе говоря, вывод о том, что "правды нет
- и выше", делается на основе констатации факта отсутствия ее "на
земле".
2. Отсюда стремление утвердить эту "правду" самому, так сказать, на
свой страх и риск, и стало быть - как свою собственную, самоличную
правду; "мою" правду я хочу предложить взамен отсутствующей - как на
земле, так и на небе.
3. Но как только я начинаю размышлять о том, как бы мне осчастливить
человечество, утвердив среди людей мою правду, я замечаю, что
кое-какая правда меж людьми все-таки обретается.
4. Итак, я прихожу к заключению, что, с одной стороны, есть я со
своей правдой (разумеется, высшей), а с другой - "обыкновенные" люди
с их кое-какими правденками, не выдерживающими, на мой взгляд, "строго
логического" анализа, например, тоже самое "не убий", которое ведь
попирается на каждом шагу, а потому гроша ломанного не стоит.
5. Вот тут и начинается "арифметика", о которой так много говорит
Достоевский как в подготовительных работах к "Преступлению и
наказанию", так и в тексте самого романа. Моя "высшая" (самоличная)
правда сталкивается с общечеловеческими "правденками", и я
прикидываю, в какой мере могу принести их в жертву,
облагодетельствовав этой ценой человечество.
"Мне надо было узнать тогда, и поскорее узнать, вошь ли я, как все,
или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли
нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею..."
Вот она, та потрясающая глубина нравственной рефлексии, которая
осталась недоступной экзистенциалистским трубодурам ницшеанского "Сверхчеловека",
пытавшимся обрядить в пышную тогу "благодетеля человечества". Вот
она, истинная, а не подложная интеллектуальная совестливость,
которой никогда не могли достичь ни Ницше, ни Сартр, желавшие
представить себя единственно последовательными борцами против "дурной
веры" ("нечистой совести") в Х1Х и ХХ столетиях. В свете
интеллектуальной совестливости ( не путать с ницшеанской "интеллектуальной
честностью" : это - ее антипод!) Достоевского становится совершенно
очевидным: знаменитые "метафизические опыты", которые производит
экзистенциалистское "я" в целях утверждения "абсолютности" своей "свободы",
это всегда, на самом-то деле осуществляемые этим "я" не над самим
собою, а над "другим" : экспериментирую над "другим", чтобы понять,
"кто я есть".
Так тренируются "высшие натуры", "господа будущего", "законодатели и
установители человечества", приучаясь устанавливать различие между -
непременно гениальным - "я" и - обязательно бездарным - "другим",
привыкая смотреть на этого последнего как на материал истории,
объект разнообразных импровизаций ни чем не детерминированной
экзистенции.
|
|
|
|
|
|
|
|